— Но что вы нашли? Что лежало в тайнике?

Джулия моргала, глядя на нее.

— Что-то принадлежавшее Розе? — предположила Кассандра.

— Да. — Джулия подавила возбужденную улыбку, — именно. Перевязанные лентой альбомы для вырезок. По альбому на год, с тысяча девятисотого по тысяча девятьсот тринадцатый.

— Альбомы для вырезок?

— Тогда юные дамы часто вели подобные альбомы. Это хобби было полностью одобрено обществом — одно из немногих! Форма самовыражения, которая была дозволена девушке без опасения, что та вручит свою душу дьяволу. — Джулия с нежностью улыбнулась. — Конечно, альбомы Розы ничем не отличались от других, тех, что лежат в музеях или на чердаках по всей стране. Их страницы заполнены кусочками тканей, набросками, картинками, приглашениями, короткими рассказами. Но когда я нашла именно эти, то так сроднилась с молодой женщиной, жившей почти сто лет назад, с ее надеждами, мечтами и разочарованиями, что с тех пор питаю к ней слабость. Я считаю ее ангелом, который присматривает за нами.

— Ее альбомы еще здесь?

Джулия виновато кивнула.

— Я знаю, что должна пожертвовать их музею или одному из местных исторических обществ, но я довольно суеверна и не в силах с ними расстаться. Сначала я разместила их в комнате для отдыха, в одном из стеклянных шкафов, но всякий раз, когда смотрела на них, меня охватывал стыд, словно я взяла что-то личное и выставила на публичное обозрение. Теперь я храню их в коробке у себя в комнате, за не имением более подходящего места.

— Мне бы очень хотелось посмотреть на них.

— Ну конечно, дорогая. Я их вам покажу. — Джулия ослепительно улыбнулась Кассандре. — В ближайшие полчаса я должна поселить группу, а остаток недели мы с Робин посвятим подготовке к фестивалю. Как насчет того, чтобы поужинать в пятницу вечером у меня? Денни будет в Лондоне, так что мы устроим настоящий девичник. Посмотрим альбомы Розы и хорошенько всплакнем над ними. Как вам мое предложение?

— Прекрасно.

Кассандра неуверенно улыбнулась. Впервые в жизни ее пригласили поплакать.

Глава 30

Стараясь не менять позы на диване, чтобы не навлечь гнев портретиста, Роза опустила взгляд на последнюю страницу альбома для вырезок. Она работала над ним всю неделю, все те минуты, когда мистер Сарджент позволял отдохнуть от позирования. К странице был прикреплен лоскут бледно-розового атласа, из которого ей сшили платье на день рождения, и лента для волос. В самом низу своим лучшим почерком Роза приписала строки из поэмы лорда Теннисона: «Но с кем беседует она? Быть может, грезит у окна? Быть может, знает вся страна волшебницу Шалот?» [28]

Как Роза походила на волшебницу Шалот, обреченную провести вечность в своей башне, вынужденную воспринимать мир через посредника! Разве она, Роза, не существовала как погребенная заживо?

С нее довольно. Роза приняла решение: она больше не потерпит зловещих предсказаний доктора Мэтьюса, непрестанной заботы матери. По-прежнему хрупкая, Роза узнала, что слабость порождает слабость, что голова всего сильнее кружится от дней, неподвижно проведенных взаперти. 0на позволит себе открывать окна, если будет жарко. Возможно, она простудится, возможно, и нет. Она позволит себе жить, выйти замуж, завести детей. В свой восемнадцатый день рождения Роза решила взглянуть на Камелот. Более того, пройти через Камелот. После долгих лет уговоров мама наконец позволила Розе впервые сопроводить Элизу в бухту Чёренгорб.

Со времени своего приезда, в течение шести лет, Элиза приносила из бухты рассказы. Когда Роза лежала в теплой темной комнате и вдыхала затхлый воздух очередной болезни, Элиза врывалась в дверь, так что Роза почти чувствовала запах моря на ее коже. Кузина усаживалась рядом, клала ракушку, рассыпающуюся каракатицу или маленькую гальку в ее ладошку и начинала свой рассказ. Роза мысленно видела синее море, чувствовала теплый бриз в волосах, горячий песок под ногами.

Некоторые истории Элиза придумывала, некоторые где-то слышала. У Мэри были братья-моряки, и Роза догадывалась, что горничная любит поболтать, вместо того чтобы работать. Не с Розой, конечно, но Элиза — другое дело. Все слуги обращались с Элизой иначе, совершенно неприлично, почти как если бы вообразили себя ее друзьями.

В какой-то момент Роза начала подозревать, что Элиза выбиралась за пределы поместья, может, даже разговаривала с одним-двумя деревенскими рыбаками, поскольку ее истории приобрели новое звучание. Они обогатились подробностями о кораблях и мореходстве, русалках и сокровищах, приключениях за морем и были рассказаны красочным языком, который Роза жадно впитывала в себя. Глаза рассказчицы горели искренностью, словно она сама испытала греховные вещи, о которых говорила.

В одном Роза была уверена: мама пришла бы в ярость, узнай она, что Элиза была в городе и общалась с простым деревенским людом. Мама и так уже сердилась, что Элиза говорит со слугами, — одного этого хватало, чтобы Роза терпела дружбу Элизы и Мэри. Если бы мама спросила Элизу где та была, разумеется, кузина не стала бы лгать, и Роза не представляла, как поступила бы мать в ответ. За все эти годы леди Мунтраше так и не сумела придумать наказание, которое устрашило бы Элизу.

Угроза показаться вульгарной ничего не значила для Элизы. Ссылка в чулан под лестницей лишь даровала время и тишину для сочинения свежих историй. Лишение новых платьев — настоящее наказание для Розы — не вызывало ни вздоха, Элиза была более чем счастлива, когда донашивала одежду кузины. Словом, если дело доходило до наказаний, Элиза была подобна героине одной из собственных сказок, защищенной волшебными чарами.

Наблюдение за мамиными безуспешными попытками наказать Элизу доставляло Розе особое удовольствие. На каждую попытку кузина равнодушно моргала голубыми глазами, беспечно пожимала плечами и говорила лишь: «Да, тетя». Казалось, Элиза искренне не понимает, что ее поведение может оказаться проступком. Особенно леди Мунтраше раздражало, как Элиза пожимает плечами. Мама давным-давно избавила Розу от иллюзий по поводу превращения Элизы в достойную юную даму и вполне довольствовалась тем, что дочь сумела убедить кузину одеваться как следует. (Роза принимала мамину похвалу и заглушала тоненький голосок, который шептал, что Элиза выкинула потрепанные бриджи лишь потому, что перестала в них влезать.) Леди Мунтраше говорила, что в Элизе что-то сломано, точно кусочек зеркала в телескопе, который мешает работать как следует. Так и Элиза не чувствует должного стыда. Разговоры Элизы о магии и феях подпитывали костер маминого гнева. «Безбожный ребенок, — говорила она. — Но разве можно было ждать иного с таким языческим детством?»

Словно прочитав мысли Розы, Элиза заерзала рядом с ней на диване. Они сидели неподвижно уже почти час, и тело Элизы гудело от нетерпения. Мистеру Сардженту постоянно приходилось напоминать ей, чтобы она не хмурилась и сохраняла позу, пока он наносит последние штрихи, Роза слышала, как художник днем ранее говорил маме, что уже закончил бы картину, если бы девица с огненными волосами не отказывалась позировать столько, сколько нужно, чтобы запечатлеть выражение ее лица.

Леди Мунтраше передернуло, когда он это сказал. Она бы предпочла, чтобы Роза позировала мистеру Сардженту одна, но Роза решительно воспротивилась. Элиза — ее кузина, ее единственная подруга, разумеется, она должна быть на портрете. Потом Роза немного покашляла, поглядывая на маму из-под ресниц, и вопрос был закрыт.

И хотя небольшая вредная часть Розы наслаждалась маминым неудовольствием, на участии Элизы она настаивала искренне. Прежде у Розы никогда не было подруги, не предоставлялось возможности, а если бы и предоставилась, то зачем друзья девочке, которой недолго осталось жить? Как и большинство детей, волей судьбы привычных к боли, Роза находила, что имеет мало общего с другими девочками ее возраста. Ей было неинтересно катать обручи или убирать кукольные домики и быстро становилось скучно, когда заводились утомительные беседы о любимом цвете, номере или песне.